— По-настоящему мы с ним сблизились на почве изобразительного искусства. Он же учился в художественном училище, а я уже закончил к тому времени Строгановку…
Я помню, что для Юры стали откровениями мои рассуждения по поводу «мирискусников» и передвижников. Он был человеком чрезвычайно восприимчивым, и когда мы начали разговаривать на эти темы, то стали вместе ходить в Третьяковку и Пушкинский музей.
Помню, как однажды он пришел домой из магазина очень сильно расстроенный, с глазами, полными слез. И трагически молчал на кухне, сев за стол. Было видно, что ему явно требуется участие. Я спросил, в чем дело.
— Меня не узнают на улице! — с отчаянием выговорил он.
Это его расстраивало. Юра тогда уже снялся в нескольких картинах. А на улице прохожие его действительно не узнавали.
Почему? На мой взгляд, именно этим он и был замечателен: не было в нем ни одной яркой характерной черты — весь белесый. Но, по-моему, это совершенно замечательное качество актера, когда нет ярко выраженной внешности, когда из «материала» можно лепить что угодно.
И я ему об этом говорил. До сих пор не понимаю, как он этого достигал, но Юра был совершенно не похож на своих персонажей, хотя снимался почти без всякого грима. В кадре он буквально физически менялся.
Его трансформация была поразительной. Если поставить рядом его героев и сравнить — разные люди! Он мог одновременно играть в двух разных фильмах полные противоположности — обрюзгшего толстяка и мускулистого подтянутого супермена. Он практически нигде и никогда не был похож на себя. Это ценное актерское качество.
Когда Никита Михалков пригласил его на «Свой среди чужих...», он был такой… рыхлый бело-розовый блондин. Он плохо загорал, кожа сразу становилась розовой, белесые брови выгорали. Он не занимался никаким спортом, был весь какой-то аморфный. Но в картине получился спортивный, жилистый, замечательно держался в седле.
Потом в «Неоконченной пьесе…» он вдруг снова предстал абсолютно бесформенным, расслабленным. Правда, небольшой животик ему там подкладывали, но все равно... физиономия абсолютно другая. А Штольц — опять строгий, сухой, подтянутый, весь спортивно-«англичанский».
Эти его мгновенные переходы удивительны. То же самое с ним происходило в театре. Притом что он никогда не пользовался никаким пластическим гримом или париками.
Он не мог быть никем другим, кроме как актером. Это совершенно точно. Актерство было его постоянным состоянием. Он актерствовал всегда, но это была не работа на публику с конкретной прикладной или прагматической целью — чего-то достичь, иметь какую-то выгоду... Это была форма его существования. Бродившие в нем несыгранные, неконкретные, недовоплощенные герои мучили его — их надо было выплеснуть. Вот он и доигрывал самого себя. Но все время разного. То он скромный, несчастный, то, наоборот, наглый, уверенный в себе, то сверхрациональный, то — эдакий сумасшедший безумец не от мира сего.